Трижды облетел орёл вокруг головы Тарквиния [327] , сорвал с него шапку, а затем снова опустил её прямо ему на голову, после чего его супруга Танаквиль предсказала, что он будет царём Рима. Но только возвращение шапки превратило это происшествие в доброе предзнаменование. Шляпа же Ахава была утрачена навсегда; дикий ястреб летел со своей ношей всё вперёд и вперёд, обгоняя судно, и наконец пропал из виду; в последнее мгновение перед тем, как ему окончательно исчезнуть, можно было смутно различить какую-то еле заметную чёрную точку, которая отделилась от него и с огромной высоты упала в море.

Глава CXXXI. «Пекод» встречается с «Восхитительным»

Неистовый «Пекод» уходил всё дальше и дальше, дни и волны катились назад; по-прежнему покачивался на корме Квикегов гроб, приспособленный под спасательный буй, и вот в один прекрасный день на горизонте показался ещё корабль, чьё название – «Восхитительный» – самым прежалостным образом противоречило его внешнему виду. Когда он достаточно приблизился, все глаза на «Пекоде» устремились на шканцы незнакомца, где стояли так называемые «ножницы» – толстые, скрещённые футах в восьми над палубой брусья, на которых китобойцы обычно несут свои запасные, неоснащенные или повреждённые вельботы.

На «ножницах» незнакомца можно было видеть переломанные белые рёбра шпангоута и несколько расщеплённых досок – всё, что некогда было целым вельботом; но теперь этот остов светился весь насквозь, точно оголённый, разваливающийся, побелевший лошадиный скелет.

– Видели Белого Кита?

– Взгляните! – отозвался худой капитан у гакаборта и указал своим рупором на обломки вельбота.

– Вы убили его?

– Не выкован ещё тот гарпун, которым его убьют, – ответил капитан встречного судна, печально взглянув к себе на палубу, где молчаливые матросы торопливо зашивали с боков свёрнутую койку.

– Не выкован? – вскричал Ахав, выхватив из развилки оружие Перта и потрясая им в воздухе. – Взгляни сюда, земляк, здесь, в моей руке, я держу его смерть! Это лезвие закалено в крови, оно закалено в блеске молний, и я клянусь закалить его в третий раз в том горячем месте позади плавника, где всего острее чувствует Белый Кит свою проклятую жизнь!

– Ну, так бог да поможет тебе, старик. Погляди, – капитан «Восхитительного» указал на зашитую койку, – вот я хороню лишь одного из пятерых крепких парней, которые вчера были живы и здоровы, но умерли ещё до наступления ночи. Одного только этого я хороню, остальные были похоронены, ещё не успев умереть; ты теперь плывёшь над их могилой. – Тут он обратился к своей команде:

– Эй, всё у вас готово? Тогда положите на борт доску и поднимите тело; вот так. Ну, господи милосердный, – он подошёл к телу, воздев кверху руки, – да будет воскрешение из мёртвых и жизнь вечная…

– Брасопить реи! Руль под ветер! – громом грянул Ахав своим матросам.

Но внезапно рванувшийся «Пекод» всё же не успел отойти настолько, чтобы не услышать всплеска, с которым труп ушёл под воду, и несколько взметнувшихся пузырьков долетели до его корпуса, окропив его своим загробным крещением.

Когда «Пекод», бегущий от охваченного горем «Восхитительного», повернулся к нему кормой, висевший там странный спасательный буй открылся всем взорам.

– Эгей! Взгляните-ка туда, ребята! – послышался вещий голос за кормой «Пекода». – Напрасно, о, напрасно, земляки, спешите вы прочь от наших печальных похорон; вы только поворачиваетесь к нам гакабортом, чтобы показать нам свой собственный гроб!

Глава CXXXII. Симфония

Был ясный день, отливающий стальной синевою. Своды воздуха и воды соединялись почти неприметно для глаза во всепронизывающей лазури; задумчивая высь была как-то по-женски прозрачна, мягка и чиста, а могучий мужественный океан вздымался долгими, сильными, медлительными валами, точно грудь спящего Самсона.

В вышине взад и вперёд скользили на незапятнанных крылах лёгкие, белоснежные птицы; то были кроткие думы женственной лазури; между тем как в глубине, далеко в синей бездне, проносились туда и сюда свирепые левиафаны, меч-рыбы и акулы; и это были упорные, неспокойные, убийственные мужские мысли могучего океана.

Но как ни велик был внутренний контраст между этими стихиями, снаружи он выступал лишь в оттенках и полутонах; вдвоём они составляли одно, как бы являя собой два начала: женское и мужское.

А сверху, подобно царственному монарху и государю, солнце словно отдавало кроткую лазурь буйному, отважному океану, как отдают жениху молодую невесту. И там, где тянулся пояс горизонта, лёгкое колебание воздуха – какое нередко можно видеть на экваторе – выдавало полное любви и трепета доверие и нежную тревогу, с какой открывала супругу свои объятия робкая невеста.

Замкнутый и напряжённый, весь изборождённый узловатыми морщинами, упрямый и неистовый, с глазами, горящими, словно угли, что светятся даже в золе развалин, стоял не ведающий сомнений Ахав в ясном свете утра, подняв расщеплённый шлем своего лба к чистому девичьему челу небес.

О бессмертное младенчество и невинность лазури! Невидимые крылатые существа, что резвятся повсюду вокруг нас! Милое детство воздуха и неба! Вам и невдомёк тугая скорбь старого Ахава! Так случалось мне видеть маленьких Марию и Марфу [328] , двух весёлых эльфов со смеющимися глазами, когда они беззаботно скакали вокруг своего старого родителя, играя кольцами опалённых кудрей, что растут на краю выжженного кратера его мозга.

Ахав медленно пересёк палубу и стоял, перегнувшись через борт, следя за тем, как его тень всё глубже и глубже уходила в воду под его взглядом, который он всё пристальнее вперял в бездонную глубину. Но сладостным ароматам воздуха удалось на какое-то мгновение развеять его губительные думы. Ласковый радостный воздух, приветливое небо нежили и лелеяли его; мачеха-жизнь, всегда такая жестокая, холодная, обхватила наконец своими любящими руками его упрямую шею и словно рыдала над ним от радости, что нашла в своём сердце силы спасти и благословить этого своего заблудшего, своенравного сына. Из-под опущенных полей шляпы Ахав уронил в море слезу, и не было во всём Тихом океане сокровища дороже, чем эта малая капля.

Старбек видел старого капитана, видел, как тот тяжело опёрся о борт, и он услышал своим верным сердцем безмерное рыдание, что вырвалось из самой глубины царившего вокруг безмолвия. Осторожно, чтобы не толкнуть капитана и чтобы не быть им замеченным, он приблизился к нему и встал рядом.

Ахав обернулся.

– Старбек!

– Сэр?

– О Старбек! какой ласковый, ласковый ветер, и как ласково глядит сверху небо. В такой день – вот в такой же ясный день, как сегодня, – я загарпунил моего первого кита – восемнадцатилетним мальчишкой-гарпунёром! Сорок, сорок, сорок лет тому назад это было! Сорок лет назад! Сорок лет беспрерывных плаваний! Сорок лет лишений, опасностей и штормов! Сорок лет в беспощадном море! Вот уже сорок лет, как Ахав покинул мирную землю, чтобы сорок лет вести битву с ужасами морской пучины. Верно говорю тебе, Старбек, из этих сорока лет я едва ли три провёл на берегу. Я думаю об этой жизни, которую я вёл, о пустынном одиночестве, о каменном застенке капитанской обособленности, так скупо допускающем извне сочувствие зелёного мира, – о гнетущая тоска! о Гвинейское рабство капитанского самовластия! – когда я думаю обо всём этом, о чём я до сих пор только наполовину догадывался, ясно не сознавая того, что было, – как я сорок лет питался сухой солониной – этим символом скудной пищи моего духа, когда даже беднейший обитатель суши имеет каждый день свежие плоды к своему столу и преломляет свежий хлеб этого мира, покуда я ем заплесневелые корки, вдали за многие тысячи океанских миль от моей молодой девочки-жены, с которой я обвенчался, достигнув пятидесяти лет, а на следующий день после свадьбы отплыл к мысу Горн, оставив лишь одну глубокую вмятину в моей брачной подушке; жена? жена? вернее, вдова при живом муже! Да, да, Старбек, я сделал вдовой эту бедную девушку, когда женился на ней. И потом, всё это безумство, всё неистовство, кипящая кровь и пылающий лоб, с какими вот уже тысячи раз пускался в отчаянную, пенную погоню за своей добычей старый Ахав, – скорее демон, чем человек! Да, да! каким же отчаянным дураком – дураком, старым дураком – был старый Ахав все эти сорок лет! К чему надрываться в погоне? К чему натруживать и выворачивать веслом руки, и гарпуны, и остроги? Разве стал от этого Ахав лучше или богаче? Взгляни. О Старбек! Разве не страшно это, что я со всем своим тяжким грузом должен был остаться лишь на одной ноге? А, дай-ка я откину свои старые волосы, они лезут мне в глаза и вызывают слёзы, будто я плачу. Какие они седые, наверно только из серого пепла могли бы вырасти такие. Но разве я кажусь очень старым, Старбек, таким уж очень, очень старым и дряхлым? Я чувствую себя смертельно измученным, согбенным, сгорбленным, точно Адам, спотыкающийся под тяжестью веков со времён рая. Бог! Бог! Бог! раздави моё сердце! взломай мой мозг! это насмешка! насмешка горькая, жестокая насмешка, разве я пережил довольно радостей, чтоб носить седые волосы и быть и выглядеть таким нестерпимо старым? Ближе! стань со мною рядом, Старбек, дай мне заглянуть в человеческие глаза, это лучше, чем смотреть в небо и на море, лучше, чем взирать на бога! Клянусь зеленеющей землёй, клянусь пылающим очагом! вот он, волшебный кристалл, друг; я вижу мою жену и моего сына в твоём взоре. Нет, нет, ты должен оставаться на палубе, когда заклеймённый Ахав уйдёт в погоню за Моби Диком. Этой опасности я тебя не подвергну. Нет, нет! недаром увидел я свой далёкий дом в твоих глазах!